Лэйе Абвение, оказывается, я уже успела забыть, что такое эти книги - несмотря на ежевечернее перелистывание, работу с цитатами и обсуждение с хорошими людьми - всё равно забыть, как перехватывает дыхание, жжётся и плавится что-то внутри, как проглатываешь строчку за строчкой, перескакивая торопливо через абзацы, снова возвращаясь, и, кажется, слышишь эти голоса, видишь как живых - вот щурится и оставляет чашечку с шадди Арлетта, вот разводит руками, простодушно - слишком простодушно - улыбаясь, Серж Валмон, вот несётся навстречу закатной башне Робер, встречный ветер треплет отросшие полуседые волосы, пластается в стремительном беге золотистый мориск, а рядом с ним - вороной... Сона, думает Робер, но откуда там взяться Соне, она же отстала вместе с бывшим в седле Эрвином?!

Мальчишески-бестолковый Арно, приложившись лбом о притолоку, шагает в комнату к брату-Проэмперадору, торопливо, пристроившись боком к столу, корябает письмо матери (а услужливое воображение подбрасывает детали: вот мальчишка шмыгнул носом, вот сердито запустил пятерню в светлые вихры, вот бросил, почти не оглядываясь, быстрый взгляд на Лионеля...). Письмо его вызывает в памяти Малыша Сванте Свантессона ("а меня езолировали это совсем не болно но я конечно заболею этой тиной...") и крапивинского Лёшку Вершинина с его "Здравствуй, мама. Я здоров и пишу из милиции. Но я здесь не почему-то, а так надо". Радуется встрече с приятелем и вроде бы уже не врагом Руперт (и только царапает по краешку сознания недоумение - почему Арно ничего не отвечает на его вопрос про Придда?).

Попавший, наконец, домой и обретший, несмотря на все потери, какую-то внутреннюю уверенность Иноходец уже не вызывает желания гладить по голове и успокаивать. Он шутит, поддразнивает Мевена, по-хозяйски переживает, сможет ли встретить высокого гостя (помните? помните, кто и при каких обстоятельствах уже терзался сомнениями на этот счёт? о этот дивный параллелизм ситуаций), стоит, улыбаясь, над колыбелькой маленького Октавия... Бьёт по нервам упоминание о Марианне, напоминает о шаткости этого Роберова мирка, но пока он бодр, деловит, почти весел и хочет поколотить бывшего однокорытника, слишком уж напоминающего ему посла одной дружественной державы.

За барона Волвье спасибо Создательнице особо - зная и любя Марселя и графа Бертрама, я давно уже хотела взглянуть на младших братцев неугомонного виконта. И Серж, хоть и мелькнувший в тексте всего в нескольких абзацах, меня не разочаровал. Фамильные жесты, слегка знакомые интонации, лёгкое и вместе с тем ироничное признание превосходства старшего брата, добродушие, кудряшки и кружева - ещё одна капюшонная змея и львиная собака, "трудно предположить зубы в таком обилии ухоженной шерсти", разумеется, но мы-то догадываемся...)

Разговор Арлетты и герцогини Георгии для меня едва ли не центр сегодняшнего отрывка. Рудольфа Ноймаринена я недолюбливала ещё со времён "Заката" - глухо и почти необъяснимо. Ну, подумаешь, посчитал план Ли неоправданным риском, ну, подумаешь, поговорил с всё тем же Ли не слишком ласково - так ведь и Лионель у меня далеко не в любимых героях, чтобы за него обижаться, а тот же фок Варзов ошибался ничуть не меньше Рудольфа. И однако старого Вольфганга я нежно люблю (и мечтаю о главе - ну, пусть не главе, пусть её кусочке, да хоть абзаце, где он всё-таки встретится со своим бывшим оруженосцем, живым и здоровым), а вот Ноймаринен вызывает глухое раздражение даже после того, как он вроде бы начинает верить Арлетте и соглашается на план Савиньяка. А появившаяся в "Рассвете" его супруга это впечатление только усиливает.
Георгия, судя по всему, немало походит на мать - если не лицом, то характером и повадками. А может, только хочет походить, вот и пытается играть судьбами и людьми. Взывает к прошлому, тащит на свет божий призраков, и вот уже появляются перед глазами молоденькие торские офицеры Морис Эпинэ и Арно Савиньяк; Ангелика Придд, Жозина Ариго и юная Леттина - Арлина - Арлетта в синих с золотом платьях; перебирает чётки кардинал Диомид, хмурит брови соберано Алваро (и опять мысленно чуть не всхлипываешь от восторга: флэшбекам, которые ты так любишь, тоже нашлось место в этой книге). Арлетта - умница, Арлетта выдерживает этот разговор не просто хорошо - блестяще, дипломаты отец и брат могут ею гордиться, а её безмолвные комментарии придают беседе дополнительную чёткость.
Георгия в своей попытке исполнить каприз дочери (а заодно - как там говорил Марсель - урвать кусок от пирога?) замахивается на нечто дорогое и важное, превращая тех, кто сорок лет назад удержал Талиг на краю пропасти, едва ли не в преступников и совершенно точно - в трусов (и уже почти задохнувшись от возмущения и обиды, читаешь слова Арлетты: "Напуганный Алваро - это само по себе прекрасно!", зло усмехаешься и переводишь дух). Но дочь Алисы Дриксенской на этом не останавливается - упомянув отца, она добирается и до сына, вываливая перед Арлеттой свой главный козырь: уверенность в том, что Алва не вернётся. Георгия обвиняет Савиньяков и Валмонов во лжи, утверждая, что они не видели Первого маршала после его заключения (а откуда тогда у Эмиля приказ? Значит, ещё и подделка документов, подлог?), но Арлетту пугает даже не это, а внезапное осознание: Росио мог погибнуть, иначе почему о нём молчит Бертрам, почему возвращался в Талиг в одиночестве Марсель, почему не ждёт лучшего друга Ли?.. Об этом она до сих пор не думала, а тут как будто пелена с глаз падает, складываются воедино кусочки мозаики, в страшную картину складываются, и отмахнуться от неё не выходит настолько, что нет больше сил поддерживать дипломатическую беседу, и жена регента выпроваживается решительно и беспощадно, то, что говорит Арлетта - почти удар ниже пояса, но... "Она защищала Ли, она защищала Росио, и она защищала Талиг, а чтобы выпустить когти, хватило бы и чего-нибудь одного. С избытком".
Одно радует: слишком уж явно хоронят Рокэ в этом отрывке, слишком уж начинают верить в его смерть и те, кому она на руку, и те, для кого это станет ещё одной непроходящей болью. А это верный знак: Ворон в очередной раз обманул судьбу и скоро появится. Знать бы только, какой ценой...

Показанные сегодня эпизоды завершаются тревожно, почти болезненно - мчащимся в Закат Эпинэ. И к тревоге (почему он думает, что это - смерть? Не может же быть, не может, ведь правда?..) примешивается надежда: неужели получилось? Неужели он сейчас наконец-то достигнет башни? И что за вороной мориск без седока несётся рядом?..

Тревожным звоном струны, конской скачкой, ветром в лицо, глотком ледяной воды - к Рассвету.