Я тебя никогда не увижу

[amberprincess]

Первый раз Робер увидел её случайно.
Свалившийся с лошади Октавий сидел на земле, держался за щиколотку, глотал слёзы и виновато хлопал ресницами, немногочисленный эскорт топтался рядом, сочувственно глядя на неуклюжего принца и выжидающе – на Монсеньора, а он мысленно поминал закатных тварей и вслух терпеливо уговаривал племянника позволить ощупать повреждённую ногу. Тави всхлипывал и мотал головой, а Робер всё сильнее чувствовал себя беспомощным дураком.
И вот тут из калитки напротив вышла она.
– Монсеньор, вы могли бы перенести его высочество ко мне. В доме вам будет удобнее.
Лэйе Астрапэ, и почему это не пришло в голову ему самому? Да он даже не заметил, что тут есть какой-то дом! Два этажа, светлые стены, какие-то цветы, увитое зеленью крыльцо…
– Благодарю вас, сударыня. Тави…
Октавий всегда отчаянно стеснялся чужих, но сейчас это к лучшему – по крайней мере, племянничек перестал плакать и беспрекословно позволил взять себя на руки.
В доме в самом деле оказалось удобнее и спокойнее. Спустя четверть часа Октавий, сидя в широком, застеленном весёлым цветастым ковриком плетёном кресле, пил из большой кружки что-то, вкусно пахнущее вишней и смородиной. Принц беспечно покачивал левой ногой – правая была туго перевязана и покоилась на деревянной скамеечке. Ни перелома, ни даже вывиха Робер не нащупал, а сейчас, глядя на стремительно повеселевшего племянника, успокаивался окончательно – растяжение пройдёт через пару дней, и Тави будет прыгать и носиться как прежде, до нового падения и новой шишки, на которые он большой мастер.
– …Шадди?
– Что? – он, похоже, чересчур засмотрелся на Октавия, раз такой невинный вопрос заставил его вздрогнуть.
– Могу я предложить вам шадди, Монсеньор? – повторила хозяйка.
– Да… благодарю вас.
Женщина вышла и вскоре вернулась, неся поднос с кувшинчиком и тонкими маленькими чашками. Шадди за это время не сварить, значит, она успела приготовить всё заранее. Должно быть, пока он возился с ногой принца. Странно, ему казалось, что хозяйка дома всё время была рядом… Робер наконец рассмотрел её. Лет тридцати или тридцати пяти, высокая – почти вровень с ним или чуть ниже, стройная, темноволосая. Чёрное вдовье платье, но браслета на руке не видно. Впрочем, траур ведь можно носить и по отцу, брату или жениху…
– Прошу вас, Монсеньор. – Тонкая рука поставила на место кувшин и пододвинула к нему чашку. Робер сделал глоток и глубоко вздохнул, чувствуя, как горьковатый запах проникает внутрь, заполняет и пропитывает его. В груди вдруг заныло, сладостно и тоскливо, как в детстве, когда замираешь посреди игры и сам не можешь объяснить, о ком или о чём эта тоска. Кажется, вот-вот, вздохни поглубже или, напротив, замри ещё на несколько секунду – и поймёшь, поймаешь ускользающую ниточку-воспоминание, и одному Астрапу ведомо, станет ли тебе после этого легче или ещё больнее…
– Боюсь, что шадди вышел слишком крепким, – извинилась хозяйка дома. – Вам нехорошо, Монсеньор?
Октавий со стуком поставил на стол свою кружку и, вытянувшись, как суслик, насторожённо уставился на дядюшку. Того, что с «господином опекуном» что-то случится, он боялся больше всего на свете.
Робер успокаивающе улыбнулся племяннику:
– Со мной всё в порядке. А ваш шадди превосходен, сударыня, я давно не пил такого, – комплимент прозвучал удивительно пошло, но это была правда, у него дома морисский напиток должным образом варить так и не научились, а встречаясь с соседями, он предпочитал пить вино или воду. Шадди, настоящий щадди, остался где-то там, в хмурой, неустроенной Олларии 400-го года. В жарко натопленном кабинете Левия и в доме Капуль-Гизайлей. Страшный год. Ужасающий. Чудовищный. Кажется, никогда в жизни он не был так счастлив, как тогда.
– В таком случае, я очень рада, – женский голос снова вернул Повелителя Молний к действительности.
Да что с ним сегодня такое? Эта женщина точно решит, что герцог Эпинэ не в своём уме; впрочем, такие слухи о нём время от времени ходят, и давно. Робер не возражал и не пытался спорить. Раньше в Талиге сумасшедшим называли только Алву, теперь ещё и его. Не самая плохая компания.
– Мы не вправе дольше злоупотреблять вашим гостеприимством, сударыня… – Лэйе Астрапэ, что он несёт? Осталось ещё раскланяться наигалантнейшим образом, как будто он какой-нибудь придворный хлыщ или, не приведи Четверо, посол.
– О чём вы, Монсеньор? Видеть вас и его высочество в моём скромном жилище – огромная честь, – хозяйка потупилась, но он успел заметить в тёмных – очень тёмных – глазах мелькнувшие искорки смеха. Странно знакомые. Женщина вообще держалась спокойно и с большим достоинством, какое редко встретишь у живущей в глуши мещанки. Чья она вдова, чья дочь? Робер попытался вспомнить, кто из его подданных обитал в этих местах, но ни одно подходящее имя на ум не шло. Хорош герцог, почти за десяток лет так и не удосужился выучить тех, кто платит ему налоги и за кого он отвечает…
– И всё же нам пора.
Октавий сделал попытку подняться, и Робер, с облегчением прерывая столь странно действующий на него разговор, развернулся к племяннику, рявкнув: «Не вздумай!» Принц слегка надул губы, но покорно дал вновь поднять себя, вынести во двор и посадить на лошадь.
– Сударыня, – перед тем как сесть в седло самому, Робер обернулся к вышедшей проводить их хозяйке, – как ваше имя?
– Анна. Анна Форе. Счастливой дороги, Монсеньор, и будьте осторожны.

***
– Вы так и живёте здесь одна?
– Да, Монсеньор. Вас это удивляет?
Робер и сам не знал, что привело его пару дней спустя в заросший зеленью белый домик. Названное женщиной имя ему ни о чём не говорило, управляющий пожимал плечами и тоже не мог вспомнить ничего значимого. Арендаторша, кажется, вдова, живёт здесь, почитай, лет десять или около того, платит исправно… Кажется, появилась уже после всей этой столичной заварушки, тогда многие появились, а откуда – он не знает. Нет, вроде бы не из тех, что с Монсеньором пришли. Так ведь и сами многие добирались, после уже. Можно посмотреть в бумагах, там всё есть, а так, на память, он не скажет.
Лезть в бумаги Робер не стал, отчасти из-за лени, отчасти из-за смутного предчувствия, что всё равно ничего там не найдёт. Не найдёт того, что ему нужно.
Лэйе Астрапэ, а что ему нужно?
Анна Форе – просто добрая женщина, обрадованная тем, что может оказать услугу своему герцогу и его высочеству Октавию. Особенно его высочеству Октавию. Ничего удивительного: светловолосый, сероглазый и слегка пухленький, Тави неизменно приводил большинство дам в состояние умиления, по крайней мере до тех пор, пока не разбивал очередную чашку или не падал с крыльца, красиво зацепившись за собственную ногу. В последнее время Робер стал подозревать, что свою неуклюжесть принц преувеличивает намеренно, когда хочет избавиться от липко-ласковых взглядов и слюняво-почтительных вздохов. Анна вряд ли стала бы над ним сюсюкать, она просто хотела помочь, и нечего искать здесь двойное дно, и всё же…
…И всё же почему он то и дело вспоминает о ней? Смеющийся взгляд из-под тёмных ресниц, тонкая рука, пододвигающая к нему изящный серебряный поднос с невесомо-хрупкими чашечками, «видеть вас в моём скромном жилище – честь для меня» – всё это странно беспокоило и будило в душе что-то давно даже не забытое – исчезнувшее.
…Пожалуй, он не слишком удивился бы, не найдя ни дома, ни хозяйки, но светлый домик с зелёными ставнями стоял на своём месте. Анна вышла навстречу, не успел он ещё и спешиться, улыбнулась, сказала, что увидела Монсеньора в окно и посмела надеяться, что он не проедет мимо. Робер, тоже улыбаясь, ответил что-то куртуазное, галантно поцеловал женщине руку и немедленно принял приглашение войти. Шадди или вино, спросила Анна, шадди, хотел ответить он и запнулся, пойманный какой-то неясной тревогой. Выбери вино и успокойся, шептало что-то внутри, а горечь морисского ореха опять потянет за ниточки память, ты ведь не хочешь этого, никак не хочешь, ты так долго забывал…
– Монсеньор?
– Шадди, Анна, благодарю вас.
Хозяйка извинилась и вышла в кухню. Робер, подождав с полминуты, последовал за ней. Слуг в доме, судя по всему, не водилось – Анна, достав небольшую ручную мельничку, молола зёрна сама. Робер, присев в углу, наблюдал за её спокойными плавными движениями. Это было приятно и дарило покой и странное умиротворение, как и поплывший вскоре по кухне знакомый запах, как и завязавшийся постепенно разговор, такой простой и ничего не значащий.
…– Вы живёте одна?
– Да, Монсеньор. Вас это удивляет?
Он пожал плечами. Пожалуй, не слишком. Куда больше он удивился бы, узнав, что у неё есть муж, престарелая бабушка и туча каких-нибудь малолетних племянников.
– Ваш дом совсем близко от дороги, – выкрутился Робер, – а времена нынче неспокойные.
– Неспокойные? – Анна широко распахнула глаза. – Но, Монсеньор, кто станет покушаться на одинокую безобидную женщину? Тем более теперь, – она вновь улыбнулась, – когда вы стали частым гостем в моём доме. Вы меня защитите.
Вы защитите. Вот как. Ну что же вы, герцог, будьте решительнее. Вам недвусмысленно дают понять, что в этом доме вы можете рассчитывать на большее. Разумеется, в обмен на защиту и покровительство.
– Скажите, Анна, вы были замужем?
– Это было… давно. – Она опустила свою чашку на стол и провела кончиком пальца по ободку. – Вы ведь наверняка уже наводили обо мне справки, Монсеньор. У меня нет мужа, и я живу одна. По хозяйству мне помогает девушка из деревни – той, что за холмом. Её зовут Люси, она приходит рано утром, а уходит – когда я скажу. Сегодня я отпустила её пораньше. Если мне нужно починить крышу или прочистить дымоход, Люси зовёт своего жениха или отца, эти достойные люди бывают рады помочь. Вы хотите знать что-то ещё?
– Мы… не могли встречаться с вами раньше?
Анна встала, повернувшись к нему спиной, пошевелила угли в жаровне.
– Вряд ли, Монсеньор.
– Вы уверены? – сам он точно не был ни в чём уверен. В горле отчего-то пересохло, Робер поспешно допил то, что оставалось у него в чашке, и налил ещё. – Вы… быть может, вы прежде жили в Олларии? С мужем?
– Мне приходилось бывать в разных местах, Монсеньор, наши пути могли пересекаться, но я не думаю, что вы были знакомы с господином Форе и его супругой.
– Прошу меня простить…
Лэйе Астрапэ, он ведёт себя чудовищно. Анна сейчас выставит его и будет абсолютно права.
Но Анна молчит, а ему почему-то отчаянно хочется увидеть её глаза. Прямо сейчас.
Робер встал и, обогнув стол, подошёл к женщине. Протянув руку, коснулся затянутого в чёрное локтя.
Анна обернулась – слишком резко, оказавшись лицом к лицу с ним. Омуты тёмных глаз, чуть дрожащие губы – полуоткрытые, такие зовущие, ну же, поцелуй их, ты этого хочешь, как и она, давай же, ты за этим и приехал, поцелуй, и всё станет, как тогда…
Нет!
Робер отшатнулся. В висках слово набат гремел, спина и загривок были мокрыми, а сердце колотилось так, что, казалось, вознамерилось пробить рёбра и выскочить наружу. Анне вряд ли понравится такое на её чистой кухоньке… Он машинально положил на грудь ладонь, загоняя сердце обратно.
Оно послушалось, хоть и не сразу. Робер перевёл дыхание, посмотрел на хозяйку дома.
– Сударыня, – губы шевелятся как чужие, и в голове пустота, только боль, и никаких мыслей, – боюсь, я сегодня неважный собеседник и совсем невежливый гость. Мне лучше откланяться.
– Как вам будет угодно, герцог, – она встревожена и, кажется, впервые называет его не «монсеньором». – Вы дурно себя чувствуете? Быть может, воды?
Бедная Анна, она точно решила, что он либо серьёзно болен, либо просто не в своём уме, и, похоже, недалека от истины.
– Вода вряд ли утолит мою жажду, сударыня, – он кое-как улыбается и подносит её холодные пальцы к губам. – Разве что ещё глоток вашего потрясающего шадди…
– Вы же обещали, – Анна мягко высвобождает руку и укоризненно смотрит на него, – вы обещали не пить так много шадди. Как не стыдно забывать о данном слове, герцог?..
Улыбнуться второй раз получается легче. Улыбнуться, сбежать с крыльца, отвязать от изгороди коня. Попрощаться с хозяйкой, вскочить в седло и пустить Дракко-младшего кентером, чтобы вечерний ветер остудил пылающий лоб, как следует проветрил голову, выдул бы оттуда все дурацкие мысли…
…Осознание накрыло его рухнувшим на голову пыльным мешком. Робер кое-как доехал до ручья, плеснул в лицо водой, прижался лбом к бугристому стволу старой ивы. Дракко ткнулся мордой в плечо, фыркнул вопросительно. Робер не ответил.
Он ничего не обещал Анне.
Не ей.
И не сейчас.

***
Эпинэ не любил надолго расставаться с Октавием, но когда приехавший со свитой Эрвин сообщил, что его высочество ждут в столице, герцог испытал почти постыдную и несвойственную ему радость. Это было неправильно и казалось почти предательством по отношению к племяннику, но поделать с собой Робер ничего не мог. Напомнив попробовавшему было закапризничать Тави о том, что наследнику престола часто приходится делать то, что должно, а не то, что хочется, он выпроводил принца вместе с «кузеном Эрвином» в Олларию и выдохнул с облегчением.
Облегчение, впрочем, оказалось обманчивым. Непонятное настроение не отпускало – смутная, неясная тревога, нарастающее возбуждение, ощущение, что нужно спешить, куда-то бежать, что-то делать… Робер машинально тёр запястье – просто привычка, просто жест, оно не кровило и даже не болело. Происходящее касалось только его и не имело отношения ни к Алве, ни к остальным Повелителям.
Об Анне он старался не вспоминать. Получалось плохо, но возвращаться в маленький дом у дороги Робер себе запретил. Разумеется, ему всё померещилось – то есть всё, кроме славной хозяйки и прекрасно сваренного шадди.
Нельзя целовать женщину, думая в этот момент о другой! Нельзя, по крайней мере – так. Это было бы мерзостью, подлостью и предательством по отношению к обеим. В его жизни и так хватило морока и обманчивых, слишком ярких снов, не бывших на самом деле снами. Попробуй он сейчас остаться с Анной, он рано или поздно, скорее всего, возненавидит её за то, что она – всего лишь она, а потом и вовсе свихнётся.
Если ещё не свихнулся.
Раньше он думал, что всё же не свихнулся.
По крайней мере он всегда помнил, что Марианны нет.
Когда-то казалось – без неё он не сможет жить. Оказалось, смог, и даже не так уж плохо. Только внутри, где-то там, где раньше была любовь, теперь всё время оставалась пустота. Был Талиг, были соратники, друзья, Тави. Были другие женщины. А её не было.
Анна мало походила на покойную баронессу Капуль-Гизайль – не считать же, в самом деле, сходством чёрные волосы, тёмные глаза да странно созвучные имена! И всё же тогда он едва не поверил на какой-то безумный миг... Из-за чего? Из-за нескольких слов, которых теперь даже вспомнить толком не удаётся – в самом ли деле она говорила именно это, или он перепутал, додумал, сочинил то, чего не было?..
«Вы же обещали…»
Сидеть на месте стало совсем невмоготу, непонятное беспокойство крепло, и Робер, пройдя по гулким и отчего-то опустевшим коридорам замка, спустился на конюшню. Из своего денника фыркнул Дракко-старший, потянулся рыжей с сединой мордой. Что, приятель, тебе тоже неспокойно? Ещё бы, ты меня всегда понимал… Прости, дружок, но сегодня я тебя с собой всё-таки не возьму.
Когда он седлал коня, послышался отдалённый раскат грома. Сухая гроза? Странно, их давно не случалось… Твари Закатные, сколько можно видеть во всём знаки и знамения! Хорошо, что Тави уехал – принц, несмотря на свой солидный возраст, гроз изрядно побаивался и норовил переждать их где-нибудь поближе к дядюшке.
Эпинэ усмехнулся и взлетел в седло.
Холмы, дорога, роща, поля. Где-то здесь ему много лет назад удалось избежать засады, где-то здесь бился в пыли конь Жюстена Марана, рядом всхлипывал и размазывал по лицу кровь сам Жюстен. Погибнуть в девятнадцать лет – зачем? Глупый вопрос. А зачем гибнут в шестнадцать, в тридцать и в шестьдесят? Одни – по дурости, другие – из-за денег, третьи – из-за собственного благородства и чужой подлости.
Снова громыхнуло, на этот раз ближе и сильнее. Налетевший ветер рванул полы плаща, бросил в лицо смешанную с первыми каплями дождя дорожную пыль. Похоже, гроза будет самой настоящей, а он, если не поторопится домой, вымокнет до нитки…
Робер, ещё не до конца понимая, что делает, дал Дракко-второму шенкелей. Жеребец рванулся вперёд, в ушах засвистело, ветер ударил в грудь, сбилось дыхание. Он должен спешить. Он должен, наконец, понять!
Он был на полпути к дому Анны, когда висящие над головой тучи разразились честным ливнем, да таким, что стало почти не видно дороги. Конь несколько раз оглядывался на хозяина, словно спрашивая – ты уверен, что нам надо дальше? Что мы не хотим в конюшню, туда, где сухо и тепло, где восхитительно пахнет свежее сено? Робер не был уверен, он просто знал, что если не решится сейчас, не узнает никогда…
Спешившись у калитки, – разумеется, запертой, – он перегнулся через невысокий забор и нащупал щеколду. За потоками дождя Робер видел смутный свет в окнах второго этажа. Значит, она ещё не спит. Значит, сейчас он её увидит. Если, конечно, откроет эту проклятую задвижку!
Дракко жалобно ржёт, щеколда поддаётся и Робер, оскальзываясь на жидком месиве, в которое превратилась дорожка, взлетает на крыльцо. В дверь он даже не стучит – колотит, так что заглушает, кажется, даже очередной громовой раскат.
Он успевает ещё подумать, что ночью, в такую погоду и на такой стук ни одна здравомыслящая женщина ему не откроет, когда дверь распахивается. Анна не удивляется – словно никого другого и не думала здесь увидеть. Быстро говорит, перекрикивая шум ливня:
– Справа от вас конюшня, отведите лошадь туда! Я пройду через дом и отопру вам.
Робер даже не сразу понимает, о чём она. Послушно поворачивается направо, кое-как находит обещанную конюшню. Она маленькая и тесная – бывший сарай с парой стойл, зато там сухо. Дракко недовольно фыркает и переступает ногами. Он грязный от копыт до кончиков ушей, и сам Робер, должно быть, не лучше. Пока он обтирает коня, Анна стоит рядом, держа большой и неудобный фонарь, потом показывает, где взять сено и овёс, а увидев, что Робер закончил, кивком головы приглашает за собой.
В маленькой гостиной – той самой, где они сидели тогда с Октавием – женщина зажигает свечи, от которых по стенам мечутся весёленькие бодрые тени.
– Снимайте плащ, – велит она. – Я сейчас разожгу камин, вам надо согреться. Снимайте, ну же!
Почему-то она не спрашивает, зачем он приехал, и это к лучшему, потому что Робер всё равно не знает, что отвечать. На полу – грязные следы от его сапог, там, где он стоит, уже успела натечь небольшая лужа. Мокрый и заляпанный грязью плащ, который он послушно успел стащить с плеч, оттягивает руки. В груди постепенно расползается холодная обморочная пустота. Лэйе Астрапэ, что он тут делает? Зачем? Вломился среди ночи, словно какой-то…
– Да положите же, наконец! – похоже, вид у него очень дурацкий, потому что Анна подходит, высвобождает многострадальный плащ из его стиснутых пальцев, отбрасывает куда-то в сторону. Заглядывает в глаза:
– Робер, что-то случилось?
Чужие руки. Чужое лицо. И только взгляд – родной. И голос. Даже не голос – тон. И сам вопрос.
Память захлёстывает с такой силой, что ему кажется – он сейчас захлебнётся.
– Это же ты! – отчаянно не-то-спрашивает-не-то-просто-кричит Робер, сжимая тонкие плечи. – Ты?!
Наверное, он делает ей больно, но она почему-то не пытается отшатнуться или вырваться.
Только на запястья его ложатся тёплые ладони.
Кивает.
Шевелятся дрогнувшие в улыбке губы.
– Да.

***
– Это в самом деле ты?
Робер зарывается лицом в чёрные волосы, вдыхает её запах – незнакомый. Руки тоже ничего не узнают. Прижавшаяся к нему женщина – чужая, но вопреки всем доводам рассудка отпускать её он не хочет. И знать ничего не хочет. Почти.
– Я думал, ты…
– Умерла, – она спокойно кивает. – Да, всё так и было. Но иногда можно вернуться даже оттуда.
– Иногда?.. – кажется, он спрашивает о чём-то не о том. Но ему в самом деле плевать сейчас, где это самое «оттуда» – в Рассвете ли, в Закате, в пресловутом Лабиринте, где-то ещё… Важно только, что она здесь.
– Если очень хочешь, – она снова прячет лицо у него на груди и вдруг смеётся: – Четверо, до чего же ты мокрый! Не мог подождать хотя бы, пока дождь кончится?
– Прости… – Робер глупо улыбается. – Не мог, в самом деле не мог. Мне казалось, я с ума схожу. Вижу тебя в первый раз, а сам знаю, что это ты… Чушь какую-то несу, да? – она не отвечает, только гладит его по плечу, и он признаётся: – Я всё-таки не понимаю…
– Я тоже. Вероятно, новое тело – это достаточная плата за то, чтобы вернуться к тебе.
– Плата? Кому?
– Четверым. Мирозданию. Никому, в конце концов… Я не знаю, Ро. Если хочешь, расспроси Алву.
– Алву? При чём здесь?..
А ведь Рокэ долго пропадал где-то, как раз тогда, когда мир вздумал окончательно сыпаться в пропасть… Один. И Валме темнил в ответ на любые вопросы о господине регенте… Тогда это не казалось Роберу странным, мало ли какие дела и планы у этих двоих, о которых не положено знать ему.
– Хочешь сказать, он тоже?.. но он же… такой, как и был.
– Значит, он заплатил чем-то другим, только и всего.
– Марианна…
– Анна, Робер. Всё-таки Анна. Тебе придётся привыкнуть.
Они так и стоят, обнявшись, посреди комнаты. Платье Марианны… Анны уже промокло спереди, Робер понимает, что это свинство с его стороны, но разжать руки сейчас выше его сил. А она, кажется, даже не замечает. Перебирает его волосы, обводя пальцами ухо, скользя по краю скулы. Робер прикрывает глаза, вспоминая давно забытые ощущения, купаясь в них.
– Хорошо, – обещает он, – я привыкну.
Закатные твари, если она будет рядом, он привыкнет к чему угодно.
– Ты вернулась ради меня?..
Она знакомо поджимает губы:
– Быть может, ради Констанса с его антиками? Или ради Валме? Или?..
– Ну уж нет! – он хохочет и подхватывает её на руки. – Им всем придётся держаться подальше от моей жены!
– Сумасшедший! – она тоже смеётся, обнимая его за шею. – Ты запрёшь меня в самой тёмной башне своего замка?
– У меня в замке нет тёмных башен, и ты скоро сама это увидишь. Только… это и правда ты?
– Неужели, чтобы ты поверил, мне придётся снова взяться за поднос?